— Едет к нам мать моя, — Гриша семье сообщил за завтраком, — будет теперь с нами проживать. А вся семья Гришина замерла.
Застыли прямо с ложками, рты пооткрывали буквой “о”. Потом, первый шок переборов, кашлять все хором начали, носы чесать, переглядываться украдкой.
— Едет, — Гриша повторил, — и поселится с нами навсегда.
— А как это, — жена Гришина, Татьяна, спрашивает шепотом, — навсегда? Навсегда у неё своё жилище имеется. А у нас тесно.
— В тесноте, — Гриша отвечает, — да не в обиде. Как-нибудь уживемся. Выбора я не даю. Дело тут решенное. Мать у меня единственная. И коли хочет в семье сына жить — так на то ее законное право.
Я когда маленький был — с нами бабка Паша жила. Прямо до самой смерти своей. И любили мы ее ужасно. Очень хозяйственная бабка была.
Огород на себе тащила, нас, детей малых, и все домашние хлопоты. Как померла бабка Паша, так все рыдали. Особенно мать моя убивалась. Хоть бабка ей свекровью приходилась.
— С мамой твоей, — Татьяна голосом дрожащим говорит, — конфликт старый имеется. Помнишь, как она ругалась, что второго, Тимошку, мы завели? Так уж выступала. “Нече, мол, нищету плодить”. И я той обиды не забыла. И не прощу никогда. И Тимошка не простит.
— Не прощу, — Тимошка хихикнул.
— Обиды, — Гриша строго заключил, — в сторону. Что было, то, как говорится, быльем поросло. Ситуация у них там тяжелая.
Глаша, сеструха моя, с мужем разводится. И к мамке с детьми вернулась. И начали они, мамка с Глашей, собачиться сразу так, что даже тараканы сбежали.
Очень тяжко двум женщинам соседствовать. Глаша на нервах вся из-за неудавшейся семейной жизни. Орет постоянно. И дети ейные орут — они балованные. “Бабой-ягой” на бабушку обзываются.
И решила мама к нам переехать. А то мало ли какой хроникой криминальной там бы все окончилось. Мама, она ведь биологии учитель. И читала в научной литературе, что самкам млекопитающих на одной территории жить крайне нежелательно.
Послезавтра уж у нас будет. Со всем скарбом и котами. Ступай, Татьяна, комнату готовь. Пущай Тимошка с Гузелью при нас пока ночуют. Мама любит уединение.
А дети — Гузель с Тимошкой — бурно недовольство выражать начали. Чего, мол, мы должны с родичами ютиться, оставьте нас в нашей комнате, а то мы из дома сбежим и свяжемся с плохой компанией.
А Татьяна так и сидит с ложкой. Изредка только моргает одним глазом. Это у нее шок произошел. Но тут моргай или не моргай, а поезд уже мчит Гришину маму в пункт назначения. И скоро в дверь она колотить начнет.
«А чего, — спросит ехидненько, — гостям никто не рад? Хотя какой я гость? Я теперь тут навечно. Приехала со всем скарбом и котами. Где моя комната? Ведите меня тудыть под белы рученьки».
И часа два так сидела Татьяна. А потом оклемалась. Осмыслила ближайшее свое будущее. И сирену включила. Есть у некоторых женщин такая сирена специальная. Включают они её в критические моменты жизни. Вот и Татьяна решила, что ситуация критическая.
— Не пущу, — закричала Грише, — на вечное проживание! Даже слушать не желаю!
— Квартира, — Гриша сирену перекрикивает, — наша в равных с детишками долях!
И давайте голосовать. Тимошка и Гузель, пустим бабу Любу жить? Она вам пирожки печь будет и сказки на ночь читать! Баба Люба детишек обожает!
— Не пустим, — дети кричат, — мы на уплотнение не подписывались! Что за выдумки — валетами на сон укладываться и угла личного не иметь для игр и учебной деятельности! Протестуем!
— Как по мне, — Татьяна детей поддерживает, — так пусть бы баба Люба квартиру свою продавала! И разведённой Глаше денег дала на ипотечный кредит.
А на оставшиеся финансы себе элитный дом престарелых отыскала бы. Там и общение интересное, и медики осмотры делают! А тут чего ей? Мою физиономию недовольную только видеть с утра и до ночи.
— Да, — дети поддерживают, — и нашу физиономию недовольную! Не желаем уплотняться! Элитных домов с осмотрами медиков у нас предостаточно!
А муж и отец обиделся на семью. И кулаком по столу хрясь сделал. Мол, мать моя заслуживает лучшей доли. А кто против, тот пусть убирается на все четыре стороны!
Но убираться все отказались. Тогда Гриша себе котомку собрал. И к товарищу пожить попросился. А как мать приедет, то вопреки желаниям семейства, заселит он бабу Любу в квартиру.
Стерпится и, как говорится, слюбится. Так вот он решил твердо. И пока шел Гриша к товарищу с котомкой — сеструха Глаша ему позвонила.
— Баба-яга наша, — сказала, — дома остается. Я с Колей на примирение пошла. Все же дети у нас. Вернулась к мужу. Не жди маменьку, получается, братуха, и живи себе пока спокойно.
И Гриша с облегчением выдохнул. Но и тоскливо ему сделалось. Что это за семья такая, если старуху-мать принимать не желают? И даже дети малые руками и ногами от бабушки отмахиваются?
Бабка Паша-то всю жизнь в семье жила. И никто ей слова плохого не сказал. И все ей рады были. И никто про дом престарелых даже не заикался. А тут вон чего.
